Роман, который обессмертил имя мало кому известного при жизни пражского чиновника, поставил на одной из самых прославленных сцен Европы немецкий режиссер Андреас Кригенбург. В нынешнем сезоне мюнхенский Театр Каммершпиле празднует свой столетний юбилей. И хотя работающий теперь на трех подмостках коллектив не чужд новым эстетическим веяниям, открыт различным театральным жанрам, школам и направлениям (не говоря уже об использовании новых сценических технологий), в нем чувствуется свойственная почтенному возрасту – и немецкому характеру – солидность и обстоятельность. 

«Процесс» может служить образцом того, как нужно развивать, а не консервировать лучшие театральные традиции, которые, если они укоренены в плоти и крови артистов, не разрушат никакие ветры художественных перемен. Восемь исполнителей, легко переходя от одного образа к другому, демонстрируют в «Процессе» образец актерской виртуозности. В их умении гротескно представлять малейшие переживания своих персонажей, прежде всего, конечно, угадывается брехтовский метод отчуждения, восходящий к политическому театру-кабаре. Но и Станиславский с его вниманием к жизни человеческого духа не чужд немецким артистам.  

ЕСЛИ МЫ НЕ ПРЕДПРИНИМАЕМ 

УСИЛИЙ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ВЫЙТИ

ИЗ БЕССМЫСЛЕННОГО ДВИЖЕНИЯ

В КОЛЕСЕ САМСАРЫ, ТО НАША ЖИЗНЬ

СТАНОВИТСЯ СТОЛЬ ЖЕ АБСУРДНОЙ…

Дабы показать, как человеческое бытие, не скрепленное доступными пониманию причинно-следственными связями, распадается на цепь случайных эпизодов и разрушает личность, дробит ее на не лишенные логики шизоидные проявления, режиссер распределил роль Йозефа К. между несколькими актерами. Всех их, разных по возрасту, столь несхожих по фактуре и амплуа, объединяет общая маска, восходящая к Пьеро. Именно этот персонаж комедии дель арте в начале прошлого века, когда Кафка писал свой роман, определял характер многих экранных образов, создаваемых актерами зарождающегося кинематографа. Невеселый комедиант, который, чем больше печалится, тем больше смеха и презрения (а не сочувствия) вызывает у окружающих – таким предстает Йозеф К. в исполнении немецких актеров. Множащиеся, словно клоны, двойники, жесты и реплики, усиливают впечатление абсурдности всего того ужаса, которым Кафка наполнил свой роман о бессилии человека перед порабощающей его Системой. 

Кажется, что распавшаяся под гнетом различных фобий и сомнений личность главного героя попала в мир зазеркалья, где отражения изначального образа дублируются до бесконечности, так, что уже трудно обнаружить сам источник. Собственно, Йозеф К., против которого некая организация начала судебный процесс, но так и не предъявила никакого обвинения, на протяжении всего спектакля и пытается – правда, безуспешно – найти источник свалившихся на него бед. Однако герой, несмотря на все свои попытки встретиться с судьей, который ведет его дело, и понять, в чем же его обвиняют, не только не проясняет ситуацию, но еще больше в ней запутывается. В финале он смиряется с абсурдностью происходящего и безропотно принимает казнь как проявление некоего высшего, так и не  понятого им Закона.  

ТАМ, ГДЕ ПРОЦЕСС ПОИСКА БОГА –

А ЗНАЧИТ ЛЮБВИ – ОКАЗЫВАЕТСЯ

В ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОМ ТУПИКЕ

И ПОДМЕНЯЕТСЯ ПОИСКОМ 

СПРАВЕДЛИВОГО СОЦИАЛЬНОГО УСТРОЙСТВА,

ВСЕГДА БУДЕТ ПРИСУТСТВОВАТЬ СТРАХ

Андреас Кригенбург, который выступает здесь также в роли художника, нашел очень удачное сценографическое решение. Вынесенные на авансцену серые бетонные стены переходят в такой же бетонный колодец, напоминающий небольшой тюремный дворик. На дне колодца, размещенного перпендикулярно к сцене, находится круглая комната с мебелью, так что создается впечатление, будто мы смотрим на находящихся в ней людей сверху. Имеющий в диметре метров 5-6 диск (он играет роль пола), к которому привинчены столы, стулья и кровать, вращается не только вокруг своей оси, но меняет расположение по отношению к планшету сцены. Когда диск по отношению к ней оказывается в перпендикулярном положении, актерам трудно на нем удержаться, что становится зримой метафорой непрочности положения Йозефа К. в мире, лишенном логики и целесообразности. Да и вращение диска с находящимися на нем актерами вокруг своей оси напоминает о бессмысленности нашего собственного вращения во времени и пространстве. Если мы не предпринимаем усилий для того, чтобы выйти из бессмысленного движения в колесе самсары, то наша жизнь становится столь же абсурдной, как и жизнь героев «Процесса». 

Кафка, разрушив привычную логику классического литературного повествования, поставил перед читателем много непростых вопросов. Один из них касается поиска истоков столь сложных отношений героя романа с Законом. Ответ на него литературные критики ищут не только в личных обстоятельствах жизни писателя, например, в его конфликтных отношениях с деспотичным отцом (отец в глазах ребенка и должен представлять закон). И не только в его физических недугах и неуравновешенной, полной комплексов психике. Творчество родившегося в еврейской семье Кафки рассматривают и через призму иудаизма с его усложненной системой законов, связывающих человека с Богом. Схожую идею развил Томас Манн, который воспринимал творчество писателя как аллегорию поисков Бога. Насколько эти поиски стали сложными – а то и невозможными – для европейского сознания, каким оно сформировалось к началу прошлого века, свидетельствует «Процесс» в постановке Андреаса Кригенбурга. 

…СТРАХ, КОТОРЫМ КАФКА ПОДЕЛИЛСЯ 

С ГЕРОЕМ СВОЕГО РОМАНА, 

ПОЯВЛЯЕТСЯ ТАМ, ОТКУДА УХОДИТ ЛЮБОВЬ

Если следовать логике древнеиндийских Вед, делающих метафизический поиск Истины доступным и даже приятным, то страх, которым Кафка поделился с героем своего романа, появляется там, откуда уходит Любовь. О том, что это взаимоисключающие чувства, лишний раз свидетельствует привезенный в Москву замечательный немецкий спектакль. Там, где процесс поиска Бога – а значит Любви – оказывается в экзистенциальном тупике и подменяется поиском справедливого социального устройства, всегда будет присутствовать страх.